Неточные совпадения
Для Агафьи Михайловны, для няни, для
деда, для отца даже Митя был живое существо, требующее за собой только материального ухода; но для
матери он уже давно был нравственное существо, с которым уже была целая история духовных отношений.
— Давно. Его еще
дед построил, отец моей
матери.
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь
матери; отец чувствовал себя виноватым в том, что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый
дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Четырех дней было достаточно для того, чтоб Самгин почувствовал себя между
матерью и Варавкой в невыносимом положении человека, которому двое людей навязчиво показывают, как им тяжело жить. Варавка, озлобленно ругая купцов, чиновников, рабочих, со вкусом выговаривал неприличные слова, как будто забывая о присутствии Веры Петровны, она всячески показывала, что Варавка «ужасно» удивляет ее, совершенно непонятен ей, она относилась к нему, как бабушка к Настоящему Старику —
деду Акиму.
Он иронически усмехнулся, вспомнив отца,
мать,
деда.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего
деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы
матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни
деду его, ни отцу, ни ему самому.
В доме какая радость и мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью
дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и
матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
— Мне тяжело ехать, собственно, не к Ляховскому, а в этот старый дом, который построен
дедом, Павлом Михайлычем. Вам, конечно, известна история тех безобразий, какие творились в стенах этого дома. Моя
мать заплатила своей жизнью за удовольствие жить в нем…
Девочка прильнула к
матери и ни за что не хотела идти на руки к седому настоящему
деду; она несколько раз пристально и недоверчиво заглянула в глаза
матери, точно подозревая какую-то измену.
— Мой
дед по отцу был Пуцилло, а мой
дед по
матери — Маляхинский, — проговорил Альфонс Богданыч.
Сергей Привалов помнил своего
деда по
матери как сквозь сон. Это был высокий, сгорбленный седой старик с необыкновенно живыми глазами. Он страстно любил внука и часто говорил ему...
— Теперь
мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается!
Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
Нас осталось:
дед,
мать, я, да брат, да еще брат.
«Куда это зашел
дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла
мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет
деда! Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла
мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды, как видит, идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Перекрестился
дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать детей, входит он потихоньку в хату; смотрит: дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри,
мать, как сумасшедшая, скачет! (Прим. Н.В. Гоголя.)]
Мать моего отца, рожденная Бахметьева, была в тайном постриге еще при жизни моего
деда.
Ведь я родилась здесь, здесь жили мои отец и
мать, мой
дед, я люблю этот дом, без вишневого сада я не понимаю своей жизни, и если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом…
Целый день
дед, бабушка и моя
мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущенные упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил...
Поехали.
Мать несколько раз обернулась, взмахивая платком, бабушка, опираясь рукою о стену дома, тоже трясла в воздухе рукою, обливаясь слезами,
дед тоже выдавливал пальцами слезы из глаз и ворчал отрывисто...
После святок
мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки,
дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Мне было лень спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь.
Дед стоял, прижавшись спиной к печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала
матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и
дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась
матери, она сказала...
Мать явилась вскоре после того, как
дед поселился в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца,
мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя пальцами.
Дед кричал, бил ногами по скамье, его борода смешно торчала в потолок, а глаза были крепко закрыты; мне тоже показалось, что ему — стыдно
матери, что он — действительно притворяется, оттого и закрыл глаза.
Пришла
мать, от ее красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола,
дед и бабушка — по бокам ее, широкие рукава ее платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьезно рассказывала что-то, а они слушали ее молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она —
мать им.
В сравнении с
матерью всё вокруг было маленькое, жалостное и старое, я тоже чувствовал себя старым, как
дед. Сжимая меня крепкими коленями, приглаживая волосы тяжелой теплой рукой, она говорила...
— Слушайся дедушку, — сказала
мать, перекрестив меня. Я ждал, что она скажет что-то другое, и рассердился на
деда, — это он помешал ей.
Дед таинственно беседовал с мастером, показывая ему что-то на пальцах, а тот, приподняв бровь, глядел в сторону
матери, кивал головою, и жидкое его лицо неуловимо переливалось.
Однажды
мать ушла ненадолго в соседнюю комнату и явилась оттуда одетая в синий, шитый золотом сарафан, в жемчужную кику; низко поклонясь
деду, она спросила...
— Ты,
мать, зажги-ко лампадки везде, — приказывал
дед, покашливая.
После этой истории
мать сразу окрепла, туго выпрямилась и стала хозяйкой в доме, а
дед сделался незаметен, задумчив, тих непохоже на себя.
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б бабушка пришла! Или хотя бы
дед. Что за человек был отец мой, почему
дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где
мать моя?
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушел. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя сердце, пошел учиться, — не хотелось огорчить
мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно
деду.
Дед с
матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как
дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Через несколько дней после похорон
матери дед сказал мне...
Мать не пошевелилась, не дрогнула, а дверь снова открылась, на пороге встал
дед и сказал торжественно...
В кухню вошли
дед с
матерью; она швырнула пирог на стол так, что тарелки подпрыгнули.
Мать встала, проплыла по комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной
деда.
я аккуратно пропускал.
Мать, негодуя, рассказывала о моих подвигах
деду; он зловеще говорил...
Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на
деда, в мундире цехового старшины [Цеховой старшина — выборная почетная должность старшего по профессии. Т. е.
дед был наиболее уважаемым красильщиком в Нижнем Новгороде.], в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и сказала
матери...
Явилась
мать, я очутился в углу, около печи, а она, загораживая меня, говорила, ловя и отталкивая руки
деда, летавшие пред ее лицом...
Но главное, что угнетало меня, — я видел, чувствовал, как тяжело
матери жить в доме
деда; она всё более хмурилась, смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна в сад и как-то выцветала вся.
Нас привлекли к суду, — в кухне за столом сидели
дед, бабушка,
мать и допрашивали нас, — помню, как смешно отвечал Саша на вопросы
деда...
Я запомнил:
мать — не сильная; она, как все, боится
деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре
мать действительно исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.
— Поведете? — спросила
мать, вставая; лицо у нее побелело, глаза жутко сузились, она быстро стала срывать с себя кофту, юбку и, оставшись в одной рубахе, подошла к
деду: — Ведите!
Когда я воротился к
деду,
мать сидела за столом, одетая в чистое сиреневое платье, красиво причесанная, важная по-прежнему.
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что
мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а
дед шепчет в уши и глаза мне...
Мать сделала, что обещала; в школе я снова устроился хорошо, но меня опять перебросило к
деду.
Они боялись, что моя
мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного
дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли.
— А,
мать? — страшно взвыл
дед.